Родина Богов - Страница 50

К оглавлению

И перехватив взгляд брата, замолчал.

– Она очистилась огнем, – сказал Космомысл. – Я дарую ей волю, как ты даровал ее пленному жрецу Мармана.

– Волю дарует бог, – поправил отец. – Рабу может дать свободу его господин.

– Дарую свободу.

– Ты ей более не господин.

– Но она – моя добыча.

– Не отпускай ее, Космомысл, – негромким хором попросили дружинники, потрясенные увиденным.

– После жертвенного огня она свободна без чьей-либо воли, – определил Закон. – Воистину, не сжечь огнем то, что не горит.

– Сойди с камня и ступай, куда хочешь, – на ромейском наречии сказал Космомысл.

– Помни, сын, – предупредил Сувор. – Освобожденный раб никогда не станет вольным. А потому не оценит благородства и попытается перерезать горло бывшему господину, чтобы взять его имущество и власть.

– Зачем же ты отпустил жреца?

– Мне скоро понадобится его ложь.

– Добро, я запомню твои слова, отец. Наложница сошла с жертвенного камня и прикрыв голову ладонями, словно спасаясь от дождя, пошла прочь.

Пока догорал похоронный костер, арвары так и стояли с потупленными взорами, чтоб случайно не коснуться оком открывшегося того света. Когда же огонь погас и на месте корабля остались угли, матери, вдовы и сестры погибших сняли обувь и перешли кострище босыми: огонь не обжигал ступней, значит воля родственника достигла иного мира.

Потом весь остаток дня и ночь арвары приносили землю от своих дворов, с морского берега, с дорог, с самых высоких мест округи – одним словом, отовсюду, что составляло земной мир усопших, и к утру рядом с иными курганами поднялся еще один. Все следы смерти были скрыты под насыпью, остался лишь незримый проран в обло, отделяющее два пространства, да разбитый яр-тар на морской отмели, который через много веков назовут янтарем и станут собирать для украшений.

С зарею на вершину кургана внесли золотую чашу, наполнили горицей – смесью древесной и земной смолы, зажгли хороводом неугасимый огонь и всем миром пошли на Тризное поле. Космомысл же задержался возле жертвенного кострища, стараясь постигнуть мыслью, как можно выйти из пламени, не обратившись в пепел.

Не постиг, ибо не мог понять того, что если старший брат прав и это зло, то что и кто делает его вечным?

Когда исполин пришел на Тризное поле, разделенные по жребию арвары уже сходились в рукопашной стенка на стенку. Богатырям запрещалось участвовать в поединках и потешных сражениях, и не потому, что не было им равных; теша надежду возродить былую вечность, их берегли всем миром, не понимая того, что бессмертие не нуждается в человеческой опеке. Бывало, что с детства иного богатыря оберегали от всяческого дела, держали взаперти, кормили, поили и ублажали, а он скоро толстел, терял подвижность и умирал чаще всего от пустяковой царапины или даже беспричинно, не достигнув зрелых лет.

Сувор был уже в мудрых годах, когда родился Космомысл, поэтому не стал держать его под замком: с пяти лет, когда он был отлучен от матери и уже на голову перерос отца, отдал сначала старцам в учение на реку Волхв, а по достижению десяти отослал княжича на остров Семи Братьев, для обучения воинскому искусству.

И только не успел он пройти науку на Сон-реке, где обитали прекрасные карны...

Когда же по велению владыки солнца Сувор вручил ему свою дружину и отправил покорять ромейского императора, великану было неполных шестнадцать – возраст отваги и подвигов.

Космомысл поспел вовремя, на востоке поднималась заря и тризный бой только начинался. Две тысячи голых до пояса мужчин стояли лицом к лицу и, подогревая друг друга, раззадоривали кулаки. Где-то схватка уже началась и стенки уже сшиблись в рукопашной, где-то еще не хватало ярости, и в первый миг понять, кто слабее, и кому помочь, было невозможно, поэтому он встал на сторону, где дрались его сверстники. Под радостные возгласы усиленная богатырем стенка сломала строй тризного противника и стала теснить его к сумеречному лесу, но на руках и ногах великана разом повисли десятки кулачников. Какой бы ни была жесткой эта рукопашная, насколько бы сильно ни разыгралась ярость бойцов, каждый помнил обычай, строго запрещавший увечить тризника, а тем паче пролить его кровь. Кулачное сражение более напоминало воинский танец, где удар не наносится, а лишь обозначается, иначе бы пир закончился не разбитыми носами, а новым погребальным костром, поэтому Космомысл стряхивал наседавших осторожно, как стряхивают с дерева плоды.

Но вдруг ощутил, как лезвие ножа ударило чуть выше пяток, по сухожилиям! Исполин в тот час был бы повержен на землю, да спасли богатырские сапоги, сшитые из воловьей кожи.

Подобным образом дрались на ратных полях только калики, с одним засапожником подныривая под конницу супостата, чтоб перехватить конские жилы и, спешив всадника, одним ударом вспороть ему ничем неприкрытую подмышку.

Изловчившись, Космомысл освободил руку и схватил озорника – так называли тех, кто ждал тризного пира, чтобы потом, пользуясь сумятицей и утренними сумерками, бил ножом или колычем, совершая кровную месть или сводя счеты с обидчиком. Полагая, что это озорует калик, великан взял его поперек туловища, поднял и встряхнул так, что слетели сапоги.

И тут узрел брата своего, Горислава! Распорядителя тризны, не имеющего права участвовать в кулачном бою!

Из упавшего на землю сапога вылетел короткий и широкий нож, заточенный под ущербную луну...

Космомысл в тот же миг выпустил брата, ибо по родовому закону не имел права и пальцем тронуть старшего брата. Горислав мгновенно вскочил и босой исчез в кулачной свалке, так ничего и не заметившей.